Был понедельник. Или вторник. А возможно, это была среда. Череда будних дней в жизни Алекто сменялась новой чередой и она не замечала дней недели, времени, а иногда даже сезона, надевая легкое пальто в крепкий зимний мороз. Эльф над ухом занудным голосом возвестил, что сегодня воскресенье, а это значило, что вставать в восемь часов утра не было никакой необходимости, так как Министерство Магии не требовало присутствия Алекто на работе в выходной день. Исключения составляли форс-мажорные ситуации, коих в военное время было не мало, но кои могли разрешаться и без вмешательства Кэрроу, чья деятельность была больше связана с международным магическим сотрудничеством, чем с чем-либо еще. Благо, катастроф вселенского масштаба не предвиделось, уж Алекто-то точно знала, так как такие катастрофы она обычно продумывала совместно с коллегами сидя за столом в штаб-квартире Пожирателей Смерти.  Да, порою это бывало довольно забавно, осуществить преступление, которое позже самой, же и придется расхлебывать. Но, как бы там, ни было, а правда заключалась в том, что сегодня был выходной, а по совместительству и самый тяжелый день из всех дней недели, что Алекто успела пережить. Даже когда она возвращалась с заданий практически при смерти и ее приходилось откачивать медикам госпиталя Святого Мунго (а пожиратели смерти едва ли рвутся взаимодействовать с оными), Кэрроу не чувствовала себя так, как чувствовала сейчас. Желудок скрутило в тугой комок, едва женщина вспомнила об обещании, данном самой себе еще в понедельник: рассказать Амикусу о положении в котором оказалась. С точки зрения чистокровного общества, Алекто должна была сейчас получить аваду в лоб, никак не меньше. Осквернение чистокровного рода рождением бастарда, отец которого неизвестен и соответственно неизвестна так же и степень чистокровности самого ребенка, это был нонсенс, это была катастрофа, это был ночной кошмар каждой незамужней чистокровной женщины. Что же касалось Алекто, то о ней нельзя было сказать того же. Она не считала, что рождение ребенка вне брака должно быть сравнимо с катастрофой масштаба целого мира, она полагала, что в двадцать первом веке женщина уже сама в состоянии решать, что ей делать и как ей быть в той или иной ситуации, особенно когда дело касается ее личной жизни. Разумеется, отрицательное отношение общества к матери-одиночке было обусловлено разумными и довольно логичными мыслями, вроде утверждения, что у ребенка должны быть оба родителя, что женщина не может в одиночку вырастить полноценного члена общества, а речь о том, чтобы обеспечить его всеми материальными благами и вовсе не шла. Но мог ли, кто-то сказать, что Кэрроу не была способна дать своему ребенку достаточно внимания, заботы и любви? Мог ли кто-то утверждать, что ее материального благосостояния не хватит на то, чтобы содержать ребенка? Это же даже звучало абсурдно. Но увы, Кэрроу знала, что чистокровному обществу этого не объяснишь: оно жестоко, оно глупо, оно упрямо и оно не привыкло отказываться от правил и запретов, придуманных добрые пять веков назад. Поэтому Алекто обязана была поставить перед этим нелицеприятным фактом своего брата, который ничем не смог бы ей помочь, но зато не стер бы ее в порошок, когда положение Кэрроу стало бы очевидным. Да и вообще, подобная ситуация подлежала тщательному обсуждению в силу вероятных последствий. Осознавать необходимость разговора было легко – вести разговор уже не так просто, потому что Алекто чувствовала себя девчонкой лет пятнадцати, сотворившей нечто в корне неверное, опасное и предосудительное, что в принципе было верно. Все кроме первого пункта, когда за Кэрроу еще несли ответственность другие, чего не скажешь сейчас. Она сама должна была отвечать за свои поступки и именно так бы и поступила, если бы в конечном счете незнание Амикуса не привело к плачевным результатам. Хотя, нужно было признаться, что у Алекто было стойкое убеждение, что брату совсем не обязательно знать, мотивировалось это убеждение нежеланием слышать оглушительные крики непонимания, неодобрения и раздражения. Заслужено? Возможно. Хотелось? Глупый вопрос.
Закончив разбор документов из министерства к одиннадцати часам, Алекто допила третью чашку кофе за утро и поднялась на ноги, складывая бумаги на край рабочего стола. Разбор корреспонденции был отложен на вечер, и Кэрроу покинула свой рабочий кабинет, пересекая половину поместья с четкой целью разговора с братом. Хотя, разговор по мнению женщины должен был быть чрезмерно коротким. Она говорит ему то, что должна – он кричит остаток дня, а затем все становится как раньше. Ну, или нет. Какая разница, если уже все равно ничего не исправишь? М… Фигурально, выражаясь.
- Доброе утро, Амикус, - с улыбкой на губах возвестила Алекто, закрывая за собой дверь. Очевидно, что брат только что проснулся, или сделал это сравнительно недавно, тем лучше. Раздумывая как начать, Кэрроу опустилась на подлокотник кресла, стоящего прямо напротив мужчины.
- Знаешь, я давно хотела тебе сказать… - Алекто прикусила губу, постучала пальцами по краю стола, в общем сделала все то, что делает человек, когда изрядно нервничает, но не хочет проявлять этого слишком открыто.
- Я беременна.

Алекто была взрослой тридцатичетырехлетней  женщиной, обладающей такими необходимыми для жизни качествами как ответственность, собранность и способность мыслить в критических ситуациях и это было неоспоримо, так как Кэрроу не раз доказывала все эти факты на практике, будь то задание Темного Лорда, или воспитание юных пожирателей смерти, которых развелось чересчур много. Но никто не знал правды о женщине, которая в силу своей должности и принадлежности к небезызвестной преступной группировке, потому что не хотел знать, или вовсе ее боялся, неважно. Правда же была в том, что был у этой женщины человек, рядом с которым она вновь и вновь начинала чувствовать себя маленькой пятнадцатилетней девчонкой, как бы комично это ни звучало. Самостоятельность, ответственность, независимость – все эти слова меркли и бледнели на фоне образа ее брата, который оберегал ее, защищал ее и заменял ей сразу обоих родителей с тех самых пор, как их не стало. В детстве, натворив, что-то, что заслуживало порицания, девочка шла к отцу, садилась в темное, обтянутое кожей кресло и буравила мистера Кэрроу тяжелым взглядом синих как вечернее небо глаз. Он отвечал ей тем же, пока наконец, Алекто не начинала говорить. Тогда ее проступки были мелкими и несущественными, но идти к главе их рода, и сознаваться в своих ошибках все равно было крайне нелегко. Потому что, во-первых, Кэрроу отчаянно боялась, что отец в ней разочаруется. Это не значило, что девочку ждет какое-то ужасное наказание, или нечто подобное, просто она знала, что отец может перестать смотреть на нее без уважения и восхищения во взгляде. Второй же причиной, по которой было трудно сознаваться в своих ошибках, была столь же проста, сколь и банальна для чистокровных отпрысков. Они – элита, аристократия, полубоги, они не имеют права на ошибку. Ни на одну, потому что совершая ошибки они теряют очки статуса в лицах других людей. И это то, что действительно должно было пугать. Алекто не пугало. Ни тогда, ни сейчас, но она пришла к Амикусу, как когда-то приходила к отцу. Сердце гулко билось о ребра, но Кэрроу не намерена была растягивать и без того неприятный момент. Выложив все как на духу, женщина подняла глаза на брата, ожидая его реакции. А она знала, что он ее по головке за это не погладит и вновь ощущала себя совсем ребенком, хотя головой понимала, что все это – всего лишь формальная процедура, потому что она уже взрослая и способна сама решать, что ей делать. Это в идеале, на деле все было несколько иным, но все же Кэрроу отчаянно старалась обособиться от мыслей о том, что она провинилась. Собственно, в чем была ее вина? В том, что она в тридцать четыре года имела любовника, не будучи замужем? Так, Алекто полагала, что для ее брата это вовсе не новость, так как он так или иначе узнавал обо всех связях сестры, начиная с того времени, как она вернулась из заграницы. Возможно, другая бы уже давно взбунтовалась и заявила, что имеет право на личную жизнь, но если Вы – представительница чистокровного рода, забудьте об этом, потому что Вы себе не принадлежите. Ваше имя не может быть запятнано случайными связями, потому что все это откладывалось страшным отпечатком на чести рода. И Кэрроу никак не могла понять, плевать ей в данном случае на эту пресловутую честь, или же все-таки нет? Она знала, что вероятность того, что высший свет простит ей беременность вне брака крайне низкая, потому что в таких кругах не делают скидок девочкам с очень грустными историями жизни. Да Алекто и не нужно было снисхождение, потому что она считала, искренне полагала, что ей вовсе ни к чему вся эта пафосная богема, вся эта лицемерная шваль. Говорить об этом с Амикусом было бесполезно, так как во-первых, он знал об отношении сестры к этому вопросу, а во-вторых, как глава рода был обязан заботиться не только о чести своей сестры, но и о чести рода. О последнем, кстати, в первую очередь, что он очевидно и старался делать. Что ж, весьма похвально, но Алекто не нравилось. И она явно не намеревалась терпеть к себе отношение, как если бы она и правда была совсем девчонкой, а не взрослой самостоятельной женщиной. Возможно ли это было объяснить Амикусу – вопрос второстепенного порядка, потому что Кэрроу младшая чертовски привыкла к его заботе и опеке. А потому, намереваясь вылить на него порцию обидного сарказма, Алекто выдохнула и внимательно посмотрев ему в глаза, даже нашла силы для улыбки, смягчившись, делая скидку на то, что он ее брат и действительно переживает.
- Нет, это не мой Розье. Видишь ли, я не замужем за ним, поэтому он по определению не может быть моим, - тихо проговорила женщина и как-то нервно усмехнулась, постукивая пальцами по спинке кожаного кресла. Она улыбалась, словно бы испытывала терпение брата, но они оба знали, что он уже все понял. К чему еще разговоры, если он и без того знал, кто отец ребенка?
- И не смей повышать на меня голос, Амикус. Я уже лет двадцать как не ребенок и тебе нужно перестать играть роль нашего отца, - едва шевеля губами, очень четко и жестко проговорила женщина угрожающим полушепотом, который к концу фразы превратился в едва слышимый свист.