Четырнадцать лет. Четырнадцать долгих лет меня учили всему, чему могут научить достойные учителя. Четырнадцать лет я получала знания, раскалывала сформировавшиеся в голове стереотипы и училась выходить за пределы собственного и чужого мышления. Четырнадцать лет я занималась развитием собственной личности, собственного потенциала. Четырнадцать лет. И за эти годы меня научили очень многому, но никто и никогда не учил меня, как нужно обращаться за помощью и что хуже, когда это делать. Поэтому, захлебываясь в собственном отчаянии, чувствуя приближение опасности почти на физическом уровне, я не знала, что мне следует делать. Где-то глубоко внутри, тихий голос шептал мне, что с этой переделкой одна я не справлюсь, что дорогой дядюшка не оставит нас с матерью в покое до тех пор, пока не сведет в могилу. Позже эта мысль прочно обосновалась у меня в голове, но я по-прежнему не знала, что делать. Для меня ничего не значило словосочетание «просить о помощи», оно было для меня некой абстракцией, непонятной, далекой и унизительной, но применяемой лишь героями книг, или кем-то очень далеким, не из этой жизни. Во всяком случае мне казалось, что я никогда не смогу сделать подобного, потому что для меня на подобное действие было наложено строгое табу. Ровно как другим детям нельзя было красть, лгать и бить других детей, мне нельзя было делать то, о чем я думала. И Мерлин тому свидетель, я знала значение слов «честь» и «достоинство» и потому молча выносила все то, что должна была вынести. Оскорбления, тяжелую работу, унижения и побои. Разница была лишь в том, что если моя мать со всем этим смирилась, то я не намерена была мириться ни с чем и долгое время лишь ждала удобного момента, возможности, чтобы выбраться из этого болота, которое каждый день затягивала все глубже в пучину ненависти и грязи, лжи и предательства и как часто бывает с болотом, чем больше я пыталась шевелиться, тем глубже погружалась.
Итак, началом конца стал тот самый день, когда в мою комнатушку ни свет, ни заря явился дорогой дядюшка в сопровождении его обожаемой жены. Такое начало само по себе не предвещало ничего хорошего и кроме того, ввело меня в конфуз в связи с тем, что я не была одета надлежащим образом, чтобы встречать гостей, пусть даже это были люди, которых я пожелала бы никогда не видеть. Не слишком спешно, поднявшись с постели, в одной ночной рубашке я отвесила глубокий реверанс своим многоуважаемым родственникам, проявив тем самым, должное уважение, а затем прошла за ширму, где позволила домовому эльфу переодеть меня в платье темно-синего цвета с тугим корсетом. Было совершенно очевидно, что несмотря на непристойность ситуации, мистер и миссис Розье ничуть не смутились и были даже напротив рады поставить меня в неудобное положение. Я же не чувствовала себя смущенной, хотя и должна была. За годы беспардонного обращения с моей персоной я усвоила одну немаловажную деталь. Смущенным и сконфуженным себя чувствовать должен тот, кто стал причиной неприятной ситуации. Я же всегда была достаточно хорошо воспитана, чтобы такие ситуации не провоцировать, исходя из чего, можно сделать вывод, что у четы Розье с этим были определенные проблемы. И хотя они недвусмысленно старались дать понять мне, что такое отношение является признаком пренебрежения к моей персоне, я знала, что это не так. А если быть более точной, то я знала, какой смысл они старались вложить в это, даже не понимая, что аристократ даже и знать не знает, как вести себя иначе, кроме как с почтением и уважением к другим людям.
- Трейси, ты знаешь о нашем к тебе прекрасном отношении, - в сложившейся ситуации это скорее звучало как ирония, но я ни словом, ни жестом не дала понять, что эта фраза откровенно меня веселит. Мы были наедине. Они могли бы говорить открыто о том, что необходимо было сказать, но я лишь отметила про себя, каким тоном начался этот разговор, и продолжила слушать, расправляя складки на юбке платья. В конце концов, едва ли мое положение может оказаться еще хуже, чем есть сейчас. Я была уверена в том, что непременно справлюсь с новым испытанием, уготованном мне судьбою, или мистером Розье, который был мне до боли, до тошноты противен, но я знала, что не имею права ни словом, ни делом показать этого. И потому молчала. Упрямо молчала, сжимая пальцы до побеления. Так я проявляла свою ярость, хотя и знала, что через какое-то время мне нужно будет избавиться и от этой привычки тоже.
- Но ты должна понимать, что мы не можем содержать тебя… За даром. А посему, мы решили, что тебе следует начать работать. И даже нашли тебе подходящее место у нашего хорошего знакомого. Его жена умерла, детей нет. Тебе нужно будет следить за чистотой и порядком в доме, а при необходимости и наводить его, - бесстрастно закончил мистер Розье, хотя сквозь ширму, за которой я заканчивала переодеваться, уже видела проступающую на губах усмешку. И отчего-то впервые этот факт заставил мой мозг, защищенный прочной броней безупречного воспитания, взорваться волной гнева, отчего ногти впились в ладони, а я сделала то, что не делала уже несколько лет: закрыла глаза и досчитала до десяти. Еще раз. И еще раз. И еще. Гнев не проходил, что дало мне повод полагать, что детские фокусы более не проходят. Но Мерлин тому свидетель, я не могла понять, как мой родной дядя мог отдать меня в домашнее рабство к какому-то мерзавцу? Я могла вынести все. Абсолютно все. И это тоже. Но я не хотела. И не намерена была. И знала, что никто не может заставить меня сделать это. Уж лучше я окажусь на улице, а сомневаться в том, что так и будет, мне не приходилось.
Я вышла из-за ширмы с лицом, не выражающим ровным счетом ничего. Холодная маска безразличия, когда под нею душа разрывается от негодования, это тяжело. Но я справлялась со своей задачей, потому что желание не доставлять удовольствия самодовольному ублюдку было куда сильнее, чем любой гнев, любая ярость и чувство противоречия, которое вовсе не было продиктовано моей гордыней, или того хуже, ленью. Просто я знала грань. Я готова была работать, если это было необходимо, я была готова идти на уступки, но, ни при каких условиях, я не намерена была выставлять свое бедственное положение напоказ и тем более работать на чей-то дом, как если бы я родилась грязнокровной швалью, коей я никогда не являлась. И даже при всем своем наличествующем желании, поспорить с этим мои родственники не могли.
- Нет, - просто и без долгого вступления отрезала я, кладя руку к себе на шею, что было знаком беспокойства. Одним из тех, которые мне все еще были позволены в мои четырнадцать лет. Упрямо смотря только вперед, я не опускала глаз ни когда дядя попытался смутить меня своим взглядом, ни когда тетка всплеснула руками с явным намерением произнести гневную тираду. Мне было все равно. Они могли сотрясать воздух кулаком столько, сколько им это было угодно. А еще брызгать слюной, кричать и угрожать. Я знала, что все это от бессилия, потому что человек, у которого есть реальная возможность кому-то, что-то доказать, предпринять какие-то действия, не станет разводить демагогию, предпочитая привести доказательства на деле. Итак. У четы Розье против меня ничего не было. А это значило, что еще некоторое время я смогу гнуть свою линию, а по наступлении совершеннолетия убежать из этого дома, как можно скорее, куда глаза глядят. Эта светлая мечта грела мне душу, и я верила как никто другой в ее скорое осуществление.
- Я не стану работать у бездетного вдовца, - конкретизировала я, игнорируя удивленные взгляды. Раньше я никогда не смела быть такой жесткой и как правило соглашалась выполнять то, что от меня требуют.
- Но тогда мы…
- И ничего Вы мне не сделаете, дядя, потому что боитесь. Я ведь дочь преступника, да? Кто знает, когда закипят в моей крови его дурные гены? А может быть прямо сейчас? Или через час? Или завтра? – я тихо засмеялась, стараясь скрыть свой инстинктивный страх перед человеком, который долгое время держал в руках мою жизнь и жизнь моей матери. Теперь же я была достаточно взрослой и достаточно смелой, чтобы дать ему надлежащий отпор, хотя раньше и не решалась этого делать в силу возраста и отсутствия видимых причин. Он бил мою мать, да он бил мою мать, но я полагала, что она сама разберется. Она не разбиралась, потому что не умела. А когда он начал бить меня, я поняла, что она и вовсе беспомощна, хотя раньше полагала, будто бы именно эта женщина спасла мне жизнь. Что ж. Отчасти так и было, а теперь мне предстояло заступиться за себя самой. И я была к этому готова. Моргана свидетель, я была готова.
- А еще в моих венах течет чистая кровь. Настолько чистая, что пролейся хотя одна капля, как обязательно найдется тот, кто накинется на вас и растерзает, не так ли? – слова самопроизвольно срывались с моего языка и я не могла остановиться. Я знала, что говорю лишнее, что перехожу дозволенную черту, но не могла ничего с собой поделать. Гнев, бившийся в груди, находил свой выход в ядовитых речах и я впервые за долгое время чувствовала облегчение, в котором так нуждалась. Еще не пришло чувство вины за то, что я переступаю через все правила этикета и морали. Я еще могла говорить, облегчая душу и приводя в шок чету Розье. Плевать. Впервые мне было действительно наплевать. Я не кричала, голос мой звучал твердо и холодно, и именно в такой постановке речи было нечто пугающее. Металл.
- Да как ты смеешь так говорить с нами? Мы столько лет кормили тебя, одевали, оплачивали твоих учителей…. Неблагодарная дрянь! – удар наотмашь от которого я почувствовала резкую, неприятную боль. Я не упала, как это должно было случиться по законам драматического жанра, и даже не зажала лицо руками, чтобы разрыдаться и убежать. Лишь повернув голову в сторону, я некоторое время стояла, давая спектру болезненных ощущений наполнить мое тело. Я хотела бы ответить на этот удар, но не позволила себе уподобляться плебеям. Мужчина, поднимающий руку на девушку, не может говорить о том, что он мужчина и тем более аристократ. Он отчаянно пытался показать силу, но показал только слабость. Я не озвучивала этой мысли. Обо всем весьма красноречиво говорил мой взгляд, за который я и получила второй удар, а затем и третий и все последующие. Я не стану уточнять детали этой отвратительной по своей природе сцены. Скажу только, что мне было больно. Чертовски больно и обидно за свою пречистую кровь, которая потоком вылилась на паркет из разбитого носа.
Итак, как бы стыдно мне не было признавать это, но появиться на пороге поместья другого Розье меня вынудила боль, которую я испытывала от осознания собственной беспомощности в данной ситуации. Что я могла сделать? Или что мне следовало сделать? Я была готова очень на многое, но ни один из прочитанных мною фолиантов, ни одна из сделанных ранее записей, не давала ответа на этот вопрос. И тогда я решилась на отчаянную меру, которая могла бы принести мне множество самых разных проблем в последствие, если я ошиблась в своем предположении насчет мужчины, который приходился мне троюродным братом. Он вряд ли ожидал дружеского визита через три года после того, как мы виделись в последний раз, и все же я искренне надеялась на то, что он меня не прогонит. Наверняка, не трудно догадаться, что я была намерена просить его об одолжении и хотя сердце мое сжималось при мысли об этом, я понимала, что другого пути нет, потому что последний раз, когда я получила побои, я едва смогла подняться на ноги. Теперь большая часть синяков и ссадин подзажила и спрятана под платьем, остальное же замаскировано неумелыми иллюзорными чарами. Я не хотела демонстрировать суть своей проблемы на самой себе, потому что это унизило бы меня еще больше, но все же даже шаги по ступенькам крыльца вслед за домовым эльфом, давались мне с трудом.
Я оказалась в маленькой уютной гостиной, и уже другой эльф возвестил о том, что вскоре я смогу увидеться с хозяином поместья. Сердце колотилось как загнанное, и все же я заставила себя присесть на краешек кресла в ожидание появления Ивена. И хотя в момент его появления секундная стрелка часов успела пройти круг всего лишь три раза, мне показалось, что это была целая вечность. Поднявшись на ноги, я сделала несколько шагов навстречу мужчине.
- Ивен, - я склоняюсь в глубоком реверансе, что доставляет мне нестерпимую боль, после чего поднимаюсь и протягиваю руку мужчине. Теперь отступать некуда.

Отредактировано Tracey E. Davis (2011-08-14 14:12:40)

Губы Трейси подернулись в отдаленном подобии улыбки. Она старалась улыбаться всегда. Когда ей было страшно, плохо, грустно, даже когда противно. Разница была лишь в том, что в зависимости от ситуации эта улыбка была разной и выражала совершенно различные эмоции. Она могла улыбаться жестоко, и тогда улыбка была больше похожа на лезвие бритвы, или острие ножа. Могла улыбаться мягко и тогда перед очарованием юной леди могли устоять немногие. Сейчас Трейси улыбнулась напряженно и как-то испуганно, словно решая, можно ли доверять Розье и стоит ли убирать ледяные иголки аристократического воспитания, которое могло бы все испортить. Нельзя сказать, что отношения между дальними родственниками были излишне теплыми, но, тем не менее, в голове девушки образ Ивена отложился как положительный, даже, несмотря на то, что Трейси смутно помнила Розье. Последний раз она видела его очень давно и ее думы не были омрачены мыслями о собственном спасении и спасении матери, которая страдала куда больше. Наверное, так и должно быть. Наверное, дети не должны подвергаться страданиям и быть вынужденными искать помощь, где-то далеко от своего дома. Забавно. У Трейси ведь даже дома не было. Однажды она проходила мимо места, которое когда-то было ее поместьем и увидела как в саду, заросшем кустами из венецианских роз бегали дети два мальчика и девочка. А их родители сидели в беседке и попивали чай из тоненьких фарфоровых чашечек, которые так же по праву принадлежали Трейси. И это было отвратительно. Чьи-то дети бегали по ее саду, чьи-то родители жили в ее доме, чья-то семья пользовалась ее вещами, в то время как ее мать с трудом сводила концы с концами. Вы все еще говорите о справедливости? Тогда оглянитесь вокруг. Ленивые тупые сволочи получили в подарок то, что по праву принадлежало Трейси. Ее имущество, нажитое десятками поколений Дэвисов не было опечатано лживыми ублюдками, греющими задницы в креслах министерских чиновников, оно было отдано в дар, как если бы всегда принадлежало кому-то другому. Вы все еще говорите о правде? Тогда вот Вам правда. Она заключалась в том, что никто не был в безопасности. Сегодня Вы просыпаетесь в теплой постельке и нежитесь в объятиях солнечных лучей, а завтра скитаетесь по улицам. И не нужно философии! Ни судьба, ни рок, ни какие другие абстрактные силы были здесь не причем. Просто сегодня Вы фаворит нашего министра, а завтра Вы не отдали свою дочь ему в постель и оказались предателем, изменщиком и мерзавцем. Как Вам такая перспектива? Вы все еще говорите о преступлениях? Тогда слушайте. Преступление это то, что придется не по нраву нынешнему правительству. И оно не станет тратить на Вас деньги, чтобы упечь за решетку, содержание заключенных итак обходится не дешево. Оно просто отправит к Вам в дом дементора и на утро Ваш остывший труп обнаружат в постели. А если Вы в дилемме между романтикой баррикад и спокойной жизнью выберете первое и представите себя оппозицией, возомните, что возможно некое подобие реального диалога между человеком и властью… О, тогда Вас ждет нечто куда более ужасное, чем поцелуй дементора. Азкабан. Вы будете гнить в темноте, сырости и ощущении отчаяния и безвыходности положения, а положение Ваше будет безвыходным, можете не сомневаться. Что Вы там еще пищите? Семья? Жена и двое детей? Тогда я обрадую Вас новостью о том, что они останутся на улице. В борьбе за власть люди становятся животными. И если для пресечения волнений, нужно выбросить женщину с ребенком, а может и несколькими детьми из их дома, власть имущие это сделают. Возможно, Вы все еще верите в благородство, честь и демократию. Тогда я искренне советую Вам забыть об этих словах. В августе тысяча девятьсот девяноста четвертого года эти слова не имеют никакого смысла. И в ближайшие двести лет они его не обретут. Трейси знала все это как никто другой, она осознала это в тот самый день, когда они впервые появились на пороги дома ее дяди. Но чем дольше они оставались в этом доме, чем дольше справлялись с трудностями, тем лучше мисс Дэвис понимала, что она не может, не хочет и не будет продолжать так жить. Она не станет заниматься подрывной деятельностью относительно министерства магии и ублюдков, заседающих там, но вернуть то, что принадлежит ей по праву, девушка была настроена довольно решительно. Еще не знала как, еще не знала с чьей помощью и понятия не имела, с чего следует начать. Но она была уверена, что все должны платить по счетам. А у министерства перед семьей Дэвис задолженность в размере детства наследницы.
Кто может бороться с системой? Любой системой. Системой ценностей, системой норм морали, с политической системой, с системой жизни, устоявшейся в каком-то доме? Для этого нужны огромные душевные силы, не говоря уже о чем-то более приземленном. Трейси понятия не имела, что значит такая борьба, но она точно знала, что отец, ее осуществлявший, был человеком глупым, но очень храбрым. Он не знал, что революция пожирает своих детей. Его дочь знала и потому всегда тяготилась мыслью о том, чтобы когда-то стать на него похожей. Но поставленная в ситуацию, когда терпеть больше нет ни сил, ни возможности, она приняла решение недалекое от того, что когда-то принял ее отец. Систему жизни в доме Розье необходимо было сломать. Ирония судьбы заключалась в том, что Теренс со своим решением пришел к Темному Лорду, главе пожирателей. Трейси пришла к пожирателю смерти, так же. Разница была лишь в том, что ее отец не намерен был просить помощи, потому что отчаянно желал сделать все собственными руками, или, во всяком случае, быть тесно связанным с надвигающейся бурей. Мисс Дэвис же, пришла за помощью, потому что в силу возраста и своего положения, она не знала, что ей следует делать, когда вариант «терпеть» уже не проходит. Почему именно к Ивену? Наверное, из-за того, что его образ в голове маленькой Трейси запечатлелся в качестве образа рыцаря, а может быть по причине того, что Розье был едва ли не единственным человеком из своей многочисленной родни, который за долгие четырнадцать лет ни разу не посмотрел на нее сквозь призму презрения и предубеждения. Девушка не исключала возможности, что это из-за того, что Ивен совсем не знал ее и потому, ему было попросту все равно, но она надеялась на иное. Еще не обретя способность к циничной мысли, Трейси всем сердцем верила, что если кто-то и поможет ей, то это будет именно он. А если нет… Что ж, в таком случае она сделает вывод из своей ошибки и в полной мере осознает, что этот мир не знает благородства, о котором так много говорят и коим должен обладать каждый аристократ.
- Чаю, пожалуйста, - тихо, но довольно уверено произнесла девушка, стараясь не выдавать своего состояния интонацией, или лишним словом, которое заставило бы ее выпалить все как на духу. Трейси упрямо старалась придерживаться образа аристократки, коей она и являлась в собственном представлении. Аккуратно присев на краешек кресла, мисс Дэвис сложила руки на колени и внимательно посмотрела на мужчину. Ей вдруг стало стыдно оттого, что они не общались столько времени, а теперь она приходит к нему с жалобой на его же родственников. Со стороны это выглядело кощунственно и Трейси впервые за долгое время пожалела о том, что не могла позволить себе присутствие на приемах, званых ужинах и вечеринках, где могла бы встретиться с троюродным братом. Однако, она уже здесь и изображать, что пришла выпить чаю из-за того, что они долго не общались, казалось бессмысленным и нелепым. И все же, прежде чем начать, некоторое время Трейси молчала, собираясь с мыслями.
- Ивен… Я… - она замолчала вдруг, потупила взгляд и против воли скрестила руки на животе, хотя и знала, что ей незачем принимать защитную позицию в обществе с человеком, которого она почти не знала.
- Меня не научили вести разговоры на подобную тему, и поэтому я не знаю с чего начать. Мне жаль, что я пришла к тебе не для того, чтобы выпить чашечку чая и поболтать о погоде, потому что это было бы куда приятнее для меня, чем то, что я намереваюсь сказать, - девушка как-то нервно потеребила краешек темно-синего платья, прикусила губу и еще некоторое время молчала.
- Я прошу тебя помочь мне, потому что не могу сама справиться со сложившейся ситуацией, - тихо завершила девушка и подняла глаза на Розье, ища в них тень недовольства, или раздражения. Ничего подобного Трейси не заметила. Она открыла рот, чтобы сказать еще, что-то, но в этот же момент прервалась, словно еще недостаточно убедившись в том, что мужчине можно доверять. Некоторое время она просто ждала его реакции, а затем, поняв, что необходима конкретика заметно занервничала, проявляя это в жевании собственных губ.
-  Скажи, что бы ты сделал, если бы наш дядя в воспитательных целях, или просто из-за нелюбви к тебе стал позволять себе поднимать руку на тебя и твою мать?

Трейси учили с тех пор, как она родилась. Ей преподавали многие науки, делая ее образование разносторонним и всеобъемлющим. Многие считали, будто бы для женщины главное красота, а не ум, но ни род Розье, ни род Дэвис не придерживался подобного мнения и потому даже при тирании своего дяди девушка продолжила обучение всему тому, что ей следовало обучиться. Было очевидно, что в будущем дядя Сракис намеревался удачно выдать племянницу замуж и получить за нее огромные деньги. О том, что с помощью выгодных браков заключаются политические союзы между чистокровными домами, мисс Дэвис так же узнала от своих учителей. От них же она узнала, что можно научить человека почти всему. Нельзя только научить его думать, нельзя научить чести, нельзя благородству. Если этого нет в крови, то никакое воспитание не исправит, не даст того, чего лишила природа, как ни старайся. Печально было то, что аристократ без этих качеств не может называться таковым, даже если очень хочется. Проблема же Трейси заключалась в том, что ее природные задатки аристократки были развиты до возможных пределов, но никто не объяснил ей, что вокруг далеко не все могут следовать зову чести и поступать благородно. Люди действовали так, как велела им их совесть, а значит, чаще всего они поступали бесчестно и отвратительно, а Трейси не могла с этим мириться и не могла за этим наблюдать, потому что не понимала саму суть подобного поведения, его причину, его мотив. Так, когда дядя впервые поднял на нее руку, девушка не в полной мере осознала то, что случилось. Она еще долго не могла поверить в то, что мужчина из славного рода ее матери был способен на подобное. Это казалось невероятным, но Трейси умела смотреть фактам лицо, а фактом был расплывшийся по щеке синяк. Так вот, говорят, что человек может привыкнуть ко всему. Это ошибка. Не ко всему и даже не ко многому. Когда ты точно знаешь, что с тобою обращаются не по заслугам, когда осознаешь, что твой долг, твоя честь, твоя судьба и законная возможность – это жить по-другому, тогда ты не можешь смириться. Кто он такой, чтобы сметь поднимать руку на чистокровную девицу чужого рода? Никто. Более того, если он позволил себе подобное, он опозорил себя, и если бы Трейси было свойственно мстить, не гнушаясь никакими средствами, ей стоило бы только показать синяки кому-нибудь в школе, и поднялся бы немыслимый скандал. О, Вы полагаете, что все захотели бы пожалеть бедную малютку? Отнюдь. Просто нашелся бы повод, чтобы заклевать представителей рода Розье. И не сомневайтесь, дядя Сракис пожалел бы о том, что сделал, потому что не будучи главой этого чистокровного дома, он не имел особенных привилегий. От него поспешили бы избавиться и забыть. Его наследники потеряли бы право на наследство, и все закончилось бы. Трейси взял под опеку кто-нибудь другой. Не с целью помочь, а с целью показать милосердие и добросердечие, коим, кстати, никто не обладал, но демонстрировать очень любил. Так почему, тогда мисс Дэвис пришла к Ивену вместо того, чтобы решить вопрос вышеназванным образом? Дело было в том, что этот метод казался ей отвратительным и бесчестным. Выносить склоки между членами семьи на всеобщее обозрение, было не принято, а в случае с Трейси Дэвис и вовсе невероятно в силу того, что она не могла, не хотела и не стала бы манипулировать кем бы то ни было для достижения собственных целей, которые пусть и были почти чисты и благородны, но все же требовали бесчестных действий. Да и привлекать к себе внимание как к жертве чьей-то жестокости было чем-то мерзким. Мисс Дэвис всегда знала, что этот мир делится на жертв и палачей. И она никогда в своей жизни не желала получить себе звание первых. И это было второй причиной по которой Трейси пришла именно к Ивену Розье. Он не воспримет ее как слабую женщину и не будет кичиться своей помощью, если вздумает ее оказать. Да и, в конечном счете, ее кузен был главой рода. К чьей помощи ей следовало прибегнуть,  если не к его? Обязанность главы роды включала в себя защиту справедливости. И если Ивен не хотел помогать ей как брат, он должен был сделать это как старший из Розье.
- Я, - четко и жестко выговорила девочка, чуть наклоняясь вперед, как если бы мужчина с ней говорящий, дурно слышал. Обняв живот руками, Трейси заглянула в глаза кузену и вновь не заметила в них ничего, что бы говорило о раздражении, усталости от общества надоедливой родственницы или злобы по поводу ее наличия. Нет. Розье был удивительно спокоен. Даже оскорбительно спокоен, потому что Дэвис почти трясло от клокочущих в груди эмоций. Она сдерживала себя ценою титанических усилий, зная, что должна соблюдать субординацию в общении с главой рода, даже если бы у них были прекрасные отношения брата и сестры. А таких отношений у них не было и тем больше поводов у Трейси было проявить уважение и терпение к человеку, который не только не был в ужасе от того, что с ней происходит, но еще и испытывал, хотя уже давно понял, какая помощь ей нужна и почему. Зачем все это? Неужели он такой же, как они все? Неужели это семейная черта всех Розье мужского рода? Трейси не верила в это, не хотела верить, и все же разум ее кричал о том, что она обратилась за помощью не к тому, к кому следовало бы обратиться. С величайшим достоинством на которое девушка была способна, она поднялась на ноги и отмерила ровно три шага от кресла, повернувшись к Ивену спиной. Это помогало все обдумать и собраться с мыслями, не произнося ни слова и в то же время не оправдываясь за это: говорить с Лордом Розье, стоя к нему спиной – непозволительное хамство. Когда же, девушка, наконец обернулась, она преодолела расстояние их разделяющее, маленькими, быстрыми, но уверенными шагами. Подойдя к креслу, в котором сидел Розье, волшебница наклонилась вперед и уперлась руками в подлокотники. Оказавшись в непосредственной, но не интимной близости от кузена, девушка внимательно посмотрела ему в глаза, сама не зная с какой целью, потому что похвастаться умением распознавать человека по взгляду, Трейси не могла.
- Скажите мне, Лорд Розье… - твердо, жестко, но без нажима начала девушка, - похожа ли я на леди, которая вела бы себя таким образом, что в целях воспитания ее избивали бы до состояния, когда ей трудно было бы подняться на ноги? – без тени сарказма, но с явным намеком на верный ответ, вопросила  Дэвис и медленно поднялась во весь рост, отступая на несколько шагов. Все эти многочисленные телодвижения давали ей несколько недолгих секунд на размышления и обдумывания слов, которые можно сказать, а которые следовало придержать при себе. Но продолжаться долго так не могло. И приняв уже привычную позу с рукою на шее, а другой на бедре, девушка остановилась, стоя полубоком к Ивену, с повернутой в его сторону головой.
- Мне искренне жаль, если я произвела именно такое впечатление, потому что будучи дочерью своего отца в большей степени, чем матери, я полагала, что унаследовала от него врожденный дар вести себя достаточно прилично, чтобы не вызывать странных подозрений на свой счет, - ровный голос без намека на шутку, или некую забаву, никаких глупых интонаций малолетнего ребенка, остановок и заиканий. Сухо. Четко. Без эмоций в голосе. Трейси было действительно интересно каким своим жестом, или каким словом дала повод полагать, что ей недостает воспитания, чтобы не сыскать заслуженного наказания главы семьи?
- Я не двусмысленно выражаюсь? – изогнув бровь в надменной манере, обращенной не к Розье, поинтересовалась волшебница, - Я хочу донести до Вас мысль о том, что действительно не совершала ничего предосудительного и даже если Вы не исключаете побоев из списка средств, которые могут помочь образумить зарвавшегося родственника , я клянусь Вам, что не давала для этого повода, - как-то безразлично и сухо закончила девушка, устало прикрывая глаза. Наконец, она опустилась в кресло и сделала бесшумный глоток остывшего чая. Предстояло еще сказать Розье, что она от него хочет, если мужчина упрямо делает вид, что сам этого не понимает.
- Если Вы не считаете нужным мне помочь, поговорив с нашим дядей, я пойму это, - спокойно проговорила девушка, будто вела светскую беседу в салоне, - большинство предпочло отказаться от меня и моей матери после того, как мой отец попал в Азкабан. Если Вы окажетесь среди их числа, это ничуть не удивит меня, не покоробит и уж конечно же, не заставит пойти пускать сплетни о нашем разговоре.

Трейси привыкла к тому, что ей верят. Безоговорочно и не требуя доказательств. Во многом это было следствием того, что она считала ниже своего достоинства врать кому-либо, пусть даже и во благо. Правду можно сказать по-разному, как и сообщить любую информацию. Зачем говорить полной даме, что белый цвет делает ее еще больше в размерах, если можно было посоветовать ей надевать темно-синий, который безупречно подходит к ее глазам? Зачем говорить идиоту о том, что он недостаточно умен, если можно было просто отделаться от разговора с ним какой-нибудь вежливой фразой? Никто не обижен и все довольны. Итак. Трейси никогда не лгала, зато она виртуозно недоговаривала, изворачивалась и искажала правду до таких пределов, что свести концы с концами было очень трудно, а уж обвинить девушку во лжи и вовсе невозможно, потому что если Вы что-то поняли не так, это исключительно Ваши проблемы и ничьи больше. А то, что Вы убили мужчину, который часто проводит время в спальне Вашей жены, это и подавно никак не касается Трейси, которая вовсе не подразумевала, что он является ее любовником. Мало ли чем они в спальне могли заниматься?! Но, как бы там ни было, а что касалось данной ситуации, то девушка говорила прямо и недвусмысленно, она ставила своего троюродного брата и главу семьи перед фактом избиения ее самой и ее матери и согласно кодексу чести он обязан был ответить на это обвинение, хотя в реальности мог вовсе никак не среагировать и отослать девушку подальше, не связываясь с ней и ее проблемами, когда и своих вполне себе достаточно. В таком случае Трейси была бы страшно разочарована не столько в самом Розье, сколько в людях вообще, но это не должно пугать никого кроме нее самой, потому что неумение различать людей, видеть их суть и сущность это серьезная проблема и решать ее было некому. Впрочем, не делая поспешных выводов, девушка ждала. Замерев в исходной позиции она ожидала, когда же Розье поверит ей и когда же предпримет хоть какие-то действия. Но вместе с тем, Трейси боялась, что он сейчас просто рассмеется ей в лицо и отправит как можно дальше, а учитывая принадлежность Ивена к пожирателям смерти, это и правда мог быть очень отдаленный пункт назначения из которого уже не возвращаются. Это было логично, логично, что глава рода, ради девчонки не захочет ссориться со своим дядей, обвинять его в том, что тот позорит честь рода тем, что позволяет себе поднимать руку если не на женщину, то на ребенка. И нет, не подумайте. Здесь не была важна моральная сторона вопроса. Реальное значение имела только честь рода, а когда родственник идет против родственника это дурно сказывается на репутации всего дома. Что же выберет Ивен? Иллюзорную честь, или честность? Защиту девочки, или целой семьи? Что бы выбрала сама мисс Дэвис, будь она на месте Розье? Побежала бы защищать ребенка, или предпочла бы все тихо замять? Ее всегда учили, что честь ее рода и ее собственная честь важнее всех остальных вещей на свете. И все же задумываясь над тем, как поступила бы она, девушка думала о том, что ни за что бы не оставила ребенка, пусть даже и чужого в беде. Но это был ее вывод, а Розье был мужчиной и забота о чужом подростке могла вовсе не заботить его. Возможно даже, что в каком-то смысле это было правильно и логично, но Трейси отчаянно не хотела в это верить, потому что в таком случае у нее не останется никакой надежды на разрешение вопроса деликатным методом и придется окунаться в грязь Хогвартских сплетен, что было равносильно тому, как принцесса зайдет в свинарник и станет рассказывать свиньям о собственных несчастьях, вместе с тем пачкаясь в грязи. Противно? Противно. А куда деваться? Один Мерлин знает, до чего нас может довести нужда и обстоятельства. Трейси знала, что если она не сможет разрешить эту ситуацию с помощью Ивена, ей придется искать другой выход, ведь мать неспособна справляться с какими-либо трудностями. Всю жизнь прожив под опекой своего мужа, она никогда бы и подумать не могла, что попадет в подобную ситуацию и уж тем более она не предполагала, что ее будет изводить ее собственный брат. Поразительно как меняют человека аристократические ценности, деньги и семейная жизнь. Хотя, что касалось Трейси, то она не думала, что с ней так обращаются из-за того, что дядя переживает о собственных детях, о том, как поднять их на ноги и увеличить собственный капитал. Скорее ему просто нравилось истязать и мучить. Ведь он бил ее не просто так. Он растягивал этот процесс на несколько часов. Когда Трейси теряла сознание от боли, он ждал. Ждал, пока она очнется и продолжал ее мучить. Девушке казалось, что она видела, как закатываются глаза дяди от удовольствия, когда он слышал ее вскрики и потому она всегда молча терпела, изредка издавая приглушенные звуки, но никогда не опускаясь до рыданий и криков. Это было слишком для нее. Слишком низко и грязно. А еще она представляла, как будет верещать ее дядюшка, когда из тюрьмы вернется ее отец. А в том, что так и будет, повода сомневаться у девушки не было. Уже ходили слухи о том, что Темный Лорд возродится совсем скоро и тогда все его соратники будут освобождены и осыпаны милостями. Никто не знал точно, будет ли это так, но Трейси искренне надеялась и верила, что будет. И когда Теренс Дэвис узнает о том, что случилось с его женой и дочерью, он уничтожит всех, кто был к этому причастен. Но пока он не был на свободе, пока он не увидел свою дочь, пока не узнал обо всем том, что с нею произошло, Трейси должна терпеть. Терпеть и решать свои проблемы по мере возможности самостоятельно. И может быть тогда, в недалеком будущем, она встретится с отцом и вместо того, чтобы разрыдаться у него на плече, протянет ему руку, представляя собой не просто девчонку, но наследницу рода Дэвис. Об этом она мечтала. И наверное в каком-то смысле было бы лучше, чтобы Ивен отказался помочь. Головой девушка это понимала, сердцем желала побыстрее оказаться в обстановке тишины, покоя, где не будет ощущения боли и страха. И она долго, не моргая смотрела на брата, испытывающим взглядом, ожидая его ответа, а когда же он ответил…
Трейси не была готова к этому. Она не была готова выйти в свет, потому что ее безупречное воспитание, гордость и чувство собственного достоинства во всеуслышание кричали о том, что такого поступка просто нельзя совершать в силу того, что мисс Дэвис не была на людях уже очень долгое время и она не была готова к публичному порицанию, искривленным в противной усмешке лицам и прочим не излишне приятным деталям. Трейси уже открыла рот для того, чтобы возразить, когда поняла, что этого делать не стоит, потому что, во-первых, каждая королева проходит испытание сворой и если после этого она удаляется с гордо поднятой головой и прямой спиной, она утверждает свою законную власть на кровь, долг и титул. По сути дела именно к этому девушка готовилась столь долгое время, и отказаться сейчас, значило проиграть по всем пунктам, совершить предательство самой себя и своего рода. А во-вторых, это был шанс разрешить проблему на месте. Припереть тетю Минетту и дядю Сракиса к стенке и не дать им возможности отпираться и лгать. Игра стоила свеч, даже учитывая, что сердце Трейси стало колотиться еще сильнее, чем когда она только-только появилась в доме своего троюродного брата.
Лужайка, залитая ярким светом, многочисленные гости, тихий смех и разговоры, безупречные наряды, красивая мелодия, заставляющая поверить в том, что ты находишься на Олимпе, никак не меньше того. В голове Алекто пронеслись обрывки воспоминаний самого раннего детства, когда она еще жила в своем собственном поместье и могла устраивать такие приемы хоть каждый день, с величайшего дозволения матушки, разумеется. А теперь она стояла под руку с Ивеном, оглядывалась вокруг, видела обращенные на себя взгляды, слышала шепот и чувствовала себя совсем чужой. Она не знала, кто все эти люди, понятия не имела, что ей следует делать и как себя вести. Однако, немногих из тех, кто подошел, чтобы поздороваться с Розье и обратить краткое холодное внимания на его спутницу, получили в ответ безупречное приветствие весьма воспитанной девушки. Распределяя людей по рангу, Трейси выбирала короткий кивок головой, книксен, или глубокий реверанс, который как правило использовался перед людьми гораздо выше тебя по социальному статусу. Главы чистокровных домов обычно заслуживали такое приветствие, а в свое время девушка была вынуждена выучить семейное древо каждого аристократического чистокровного рода чуть ли не наизусть, или во всяком случае она должна была безукоризненно знать всех ныне живущих. Вот уж никогда не думала девушка, что ей однажды пригодится вся эта информация. Но как бы там ни было, а мисс Дэвис все равно чувствовала себя не уютно. Идеально прямая спина, гордо поднятая голова, расслабленные руки и вежливая улыбка на губах не давали ей усомниться в том, что она все делает правильно и все же она чувствовала кожей трепет, презрение, а в некоторых случаях даже страх, который испытывали эти люди. Трейси хотелось уйти и потому она была страшно рада тому, что хозяин приема любезно согласился предоставить комнату для переговоров, которые обещали быть тяжелыми. Но не успели они сделать всего несколько шагов, как Ивену обратилась его матушка, которую девушка узнала в силу того, что семейное древо собственного рода, она уж точно знала наизусть. Дэвис учтиво опустила глаза и чуть присела, почти тут же поднявшись. Такой демонстрации уважения, на взгляд Трейси, было вполне достаточно и она отступила на несколько шагов, давая матери и сыну закончить разговор, делая вид, что очень увлечена рассмотрением мозаики на стене дома. Когда же разговор был завершен, мисс Дэвис вновь взяла брата под руку и неспешно проследовала с ним в указанное место, где и расположилась в ожидании скорой развязки всей этой глупой драмы.
- Дядя, - тихо произнесла девушка и поднялась на ноги, тут же приветствуя его и дорогую тетушку коротким кивком головы.
- Что ты здесь делаешь? – прошипел он в ответ, отчего его и без того тонкие губы сложились в тонкую нить.
- Сопровождаю Ивена, - спокойно ответила Трейси и бросила взгляд на кузена, после чего опустилась в кресло, намереваясь по мере возможности оставаться больше слушателем, нежели непосредственным участником действа.

Трейси знала, что ее обвинят во лжи, она точно это знала, потому что такие люди как ее дорогой дядюшка и его милейшая жена не могут просто сознаться в содеянном, особенно зная, что в таком случае ничего хорошего их не ждет. Но сегодня Дэвис была уверена в том, что ничего хорошего их не ждет в любом случае, потому что девушке казалось, что Ивен настроен довольно решительно и уж кто-кто, а он точно доведет дело до конца. И от мысли о том, что ее персональный палач получит по заслугам, сердце Трейси ликовало, хотя она и старалась его успокоить в силу того, что ее учили сдерживать негативные порывы и не давать им отравлять душу. Жажда же справедливого возмездия никак не относилась к позитивному состоянию души и потому Трейси упрямо заставляла себя держать свои чувства и мысли в узде. А между тем, вместе с радостью от осознания того, что дядю настигнет возмездие, душу наполняла ядовитая горечь от того, что предстояло пережить перед этим. А Дэвис знала, что ее дядюшка не поскупится на оскорбления ее чести и достоинства, ровно как и не преминет обвинить ее во лжи. Типичная защитная тактика не должна была ему помочь, потому что у девушки были неопровержимые доказательства собственной правоты в виде повреждений по всему телу. Очевидно, мужчина не считал нужным бить, не оставляя следов, считая, что Трейси не решится никому пожаловаться. Возможно, в какой-то степени он был и прав, потому что даже решившись поговорить об этом с Розье, девушка точно знала, что не покажет следов побоев. Вся эта ситуация в общем была для нее чем-то омерзительным, а речи о том, чтобы еще и доказать, что все это правда и вовсе не шло. Однако же, едва Сракис появился на пороге комнаты, как Трейси поняла, что у нее есть два выхода. Позволить несправедливо уличить себя во лжи и уйти с опущенной головой и ощущением грязи на коже, или же пережить унижение, доказывая, что не лжет. Оба варианта казались отвратительными и неприемлемыми. Дэвис же, никак не могла понять, почему нельзя просто сознаться и получить по заслугам? Ведь это же был его выбор, это ведь он совершил этот поступок и был неправ. Так зачем сейчас обвинять Трейси в том, что она наговаривает? Какой в этом был смысл? Он раскаивался? Едва ли. Боялся? Вернее всего, потому что как глава рода, Ивен имел полное право прибегнуть к самым жестким санкциям, вплоть до «отрезания» этой ветви своего рода. И тогда Сракис, Минетта и их четверо детей окажутся в еще более отвратительном положении, чем Трейси с матерью. Желала ли этого мисс Дэвис? Жаждала! Она мечтала поквитаться, мечтала, чтобы дядя пережил все то, что довелось пережить ей. Но в то же время девушка понимала, что не хочет того же его детям, которые пусть и росли взбалмошными невоспитанными засранцами, но все же были детьми, не подозревающими о том, что может их ждать за грехи их отца. Трейси сама была лишена детства, беззаботного и счастливого и потому она при всей своей присутствующей жестокости не могла пожелать того же своим кузенам и кузинам. В конце концов, отец-ублюдок – единственный кому следует отвечать за собственную большую ошибку, а ошибка была катастрофическая, потому что если на секунду представить, что Теренс вот-вот выйдет из Азкабана, можно так же и красноречиво описать как голова чокнутого изувера оторвется от тела и отправится в долгий полет. Трейси видела эту картину уже добрую сотню раз и сейчас вновь и вновь прокручивала ее в голове, усмиряя тем самым свой гнев, который грозил вырваться наружу с потоком ядовитых речей, которые напугали бы дорого дядюшку куда больше, чем угроза лишить его покровительства рода. А в том, что Сракис панически боялся словосочетания «пожиратели смерти», Трейси была уверена на все сто процентов и временами беззастенчиво этим пользовалась. И все, же когда речь заходила о ее отце, она начинала заметно нервничать, хотя бы потому что считала, что никто не имеет права на то, чтобы склонять его имя. Она уважала и возможно любила Теренса Дэвиса, или во всяком случае образ, созданный ее матерью и потому не позволяла никому отзываться о нем дурно, хотя и в привычной для девушке среде, о нем предпочитали не вспоминать вовсе, или же отзываться самым дурным образом, как если бы он никогда не был достойным человеком, главой рода Дэвис и чистокровным магом с большим магическим потенциалом. В моменты, когда Трейси слышала нелестный отзыв об отце, она с трудом сдерживала собственный гнев. Нет, не из-за того, что в силу детской уверенности в непогрешимости собственного отца, она не могла простить людям оскорбления в его адрес. Она просто не понимала, как возможно, чтобы всего десять лет назад большинство персон чистокровного аристократического общества Великобритании преклонялось перед ним, лебезило и занималось лизоблюдством, а теперь забыв обо всех услугах им оказанных, говорило лишь о том, что Теренс Дэвис всегда был самодовольным ублюдком с садистскими наклонностями. Не был! Черт побери, не был! Трейси знала это совершенно точно! Потому что она видела его колдографии, где он улыбался, и в его глазах не было ни капли безумия, а ведь только безумный человек может быть сумасшедшим изувером. В его глазах не было фальшивого блеска, который наблюдался у дяди Трейси. И как, скажите мне, как он мог быть тем, кем его описывали?! Мисс Дэвис не верила в это, не хотела верить и точно знала, что не будет, по крайней мере, до тех самых пор, пока Теренс не выйдет из тюрьмы и сам ей не скажет, что замучил добрую сотню людей ради забавы. Но он этого никогда не скажет, девушка знала это и потому, слушая все то, что с такой пафосной уверенностью произносилось взрослыми, она с трудом сдерживала себя от того, чтобы не засунуть Сракису в глотку его собственные обвинения и все, что он подразумевал под ними. А Трейси точно знала, что каждое слово, с попыткой оскорбить ее, было направлено на то, чтобы оскорбить и ее отца. Ведь ей всегда говорили, что она его дочь и станет его точной копией и обязательно оставит новое пятно на имени рода. Черта с два! Ее отец был революционером – да, выбравшим неправильную форму ее осуществления – да, принявшим сторону силы, а не ума – да, но он сделал все то, на что согласились еще лишь пара представителей чистокровного общества. И будут ли Трейси после этого говорить, что он трус, бросивший свою семью в беде? Ну, пусть попробуют. Пусть Сракис сейчас откроет свой поганый рот, чтобы сказать, что мисс Дэвис заслужила все это, потому что ее отец был мерзавцем и из нее нужно заведомо выбить дурные гены. Ну же! После того, как синяки на руках девушки были продемонстрированы всем присутствующим в качестве доказательства вины дорого дядюшки, ей уже ничего не страшно. Сракис на собственном примере покажет, что значит быть дядей дочери пожирателя смерти. И когда он наконец-то сказал то, чего девушка так ожидала, она медленно, неторопливо, но оттого еще более ужасающе в своей неожиданности, поднялась из кресла и приблизилась к дяде. Посмотрев на него с ледяным спокойствием, за которым тщательно и очень щепетильно скрывалась буря, девушка улыбнулась. Нет, не колко и не жестко, потому что это было бы слишком предсказуемо. Она улыбнулась ему так, как улыбалась своей матери и тем, кому могла доверять. Зачем? Чтобы все последующее оказалось еще более нелепым и непредсказуемым, чтобы Сракис надолго запомнил этот день и навсегда усвоил, что рот нужно открывать только тогда, когда попросят.
- Как же Вы мне надоели, - бесстрастным тоном заключила Трейси, взмахом руки прерывая жалкий писк тетушки, которая всегда боялась получить свою долю заслуженного, еще больше, чем ее муж.
- Я так устала слышать, что я дочь пожирателя смерти и потому мои дурные гены обязательно выльются во что-нибудь очень плохое. Сколько же можно? Каковы пределы Вашего страха и почему Вы боитесь меня так сильно, что в порывах этого ужаса избиваете меня, прекрасно видя, что я неспособна ни на что из того, в чем Вы меня обвиняете? – на личике девушки отразилось выражение смертельной усталости. То же самое слышалось и в ее голосе, интонациях и даже в жестах просматривалось. Наконец, девушка извлекла свою волшебную палочку из чехла на поясе и приставила ее к груди дяди, смотря на него с нескрываемым отвращением.
- Мое чувство справедливости кричит о том, что во всей этой картине Вашего страха не хватает одного составляющего. Моего гнева. Моих действий, - Трейси закрыла глаза и позволила себе секундную передышку, которую она использовала для того, чтобы вспомнить необходимое заклинание.
- Subsultim, - тихо произнесла девушка и увидела, как лицо дядюшки исказилось гримасой ужаса, потому что заклинания такого он не знал. Но ничего катастрофического не случилось. Дядюшка просто стал против воли выплясывать чечетку, да с таким старанием, что Трейси поразилась способностям мужчины это делать. Но она явно не намерена была заканчивать на этом, взмахнув палочкой второй раз, а затем и третий.
- Doculare, Piscis, - волосы на голове дядюшки опали, а вслед за ними вылезла рыбья чешуя, которая, впрочем, покрыла все его тело и лицо. Трейси как-то нервно улыбнулась и убрала палочку обратно в чехол, возвращаясь к креслу и опускаясь в него со свойственным девушке спокойствием и равнодушием.
- Вы все еще хотите сказать, что-то о моем отце? Нет? Тогда, полагаю, мы можем продолжить.